В ночь на 30-е (17-е по старому стилю) декабря 1916 года в Петербурге был убит последний фаворит последнего русского царя – Григорий Распутин.
«В ночь на 17 декабря 1916 года произошло событие, которое по справедливости надо считать началом второй революции — убийство Распутина», - подведет аналитический итог, уже находясь в эмиграции экс-председатель III и IV Государственных Дум Михаил Родзянко. И добавит сокрушённо: «Вне всякого сомнения, что главные деятели этого убийства руководились патриотическими целями. Но получился обратный результат. Страна увидала, что бороться во имя интересов России можно только террористическими актами, так как законные приемы не приводят к желаемым результатам».
Итак, налицо парадокс. Абсолютно лояльные монархии люди - кузен императора в. кн. Дмитрий Павлович, наследник богатейшего в Империи состояния князь Феликс Юсупов, лидер черносотенцев и депутат Госдумы Владимир Пуришкевич, - стали убийцами царского любимца. А другие представители высших слоёв, включая некоторых членов царской фамилии, не только знали о готовящемся преступлении, но с разной степенью горячности ему сочувствовали.
Что же это за «патриотические мотивы» такие, которые могли оправдать самое страшное уголовное преступление – умышленное убийство?
Сами исполнители оправдывали свои действия тем, что Распутин, по их убеждению, был агентом Германии: «Я неоднократно видел у него в кабинете каких-то неизвестных мне людей еврейского типа, - рассказывал в 1920 году, уже находясь в Париже, Феликс Юсупов. - Чаще всего они появлялись у него тогда, когда он или уезжал в Царское, или уже был там. - Понял я, откуда немцы черпали свои сведения о наших тайнах. Я понял, что Распутин — немецкий шпион».
Как нетрудно заметить, в этом свидетельстве Юсупова есть некий домысел, но отсутствует главное: прямое подтверждение того, что Распутин на самом деле был немецким шпионом. Таких подтверждений нет и по сей день.
Никаким шпионом Распутин, разумеется, не был. Его антивоенные настроения объяснялись не мифическим влиянием со стороны немецкого Генштаба, а куда проще. В отличие от большинства образованной публики, малограмотный крестьянин Распутин прекрасно видел, что война «низам» не нужна и что когда народ устанет от бессмысленной бойни, в стране вспыхнет страшная революция.
Но если у тех, кто убивал Распутина и тех, кто этому убийству горячо сочувствовал, не было в руках фактов, - откуда же тогда возникла готовность поверить в шпионский миф? Значит, логично предположить, что было исходное негативное предубеждение.
И это так. Ещё задолго до начала войны монархисты возненавидели Распутина за то, что своим экстравагантным поведением «Наш Друг» (как любовно называли «старца» в царской семье) катастрофически обрушивал авторитет царской власти. А это, как нетрудно понять, было в перспективе чревато новой революцией.
Причем ужасно, с точки зрения монархистов, было даже не поведение Распутина как таковое, а то, что с рубежа 1909-1910 гг. оно попало в орбиту внимания газетчиков и стало сырьем для шумных журналистских сенсаций.
Как вспоминал позднее Владимир Коковцов (в 1911-1914 гг. - премьер-министр России) предвоенные годы «в Петербурге атмосфера стала постепенно сгущаться. В газетах все чаще и чаще стало опять упоминаться имя Распутина, сопровождаемое всякими намеками на его близость ко Двору. Начали появляться заметки с довольно прозрачными намеками на разных Петербургских дам, сопровождавших его в село Покровское; на близость к нему даже разных сановников, будто бы обязанных своим назначением его покровительству.
Все попытки [министра внутренних дел] Макарова уговорить редакторов не приводили ни к чему и вызывали только шаблонный ответ: «Удалите этого человека в Тюмень, и мы перестанем писать о нем», а удалить его было не так просто».
Цензура в России в ту пору хотя и существовала, но позволяла штрафовать редакции и даже подвергать редакторов аресту сугубо постфактум – когда газета уже вышла из печати. Притом карать можно было не за что угодно, а лишь за реальное нарушение законов. В этих условиях правительство оказывалось бессильным «запретить» обсуждение распутинской темы, хотя Николай II постоянно требовал этого от Совета министров.
«Газетные кампании - продолжает вспоминать Коковцов, - не предвещали ничего доброго. [Они разрастались] все больше и больше и как это ни странно, вопрос о Распутине невольно сделался центральным вопросом ближайшего будущего».
«Еще с зимы 1913–1914 годов в высшем обществе только и было разговоров, что о влиянии темных сил, - отмечает Михаил Родзянко. - Определенно и открыто говорилось, что этих «темных сил», действующих через Распутина, зависят все назначения как министров, так и должностных лиц. Возмущались решительно все. При таком настроении общества вспыхнула в июле 1914 года мировая война. Всеобщий патриотический подъем на время отодвинул на задний план все внутренние тревоги и опасения русского общества».
Но очень скоро на фронтах начались неудачи, и ненависть общественности, включая монархистов, к «роковому старцу» вспыхнула с удесятеренной силой: «Есть страшный червь, который точит, словно шашель, ствол России. Уже всю середину изъел, быть может, уже нет и ствола, а только одна трехсотлетняя кора еще держится. И тут лекарства нет. Здесь нельзя бороться. Это то, что убивает. Имя этому смертельному: Распутин!!!», - так описал свои ощущения того времени лидер фракции Прогрессивных националистов в IV Госдуме идейных монархист Василий Шульгин, один из тех, кто, как и Родзянко, был в курсе готовящегося на Распутина пеокушения.
Одним словом, и до войны, и после ее начала Распутин вызывал ненависть со стороны монархистов, прежде всего, тем, что был своего рода информационным проклятьем, «убивавшим» не только Николая II, но и Россию в целом.
Ненависть, как известно, застит разум. И потому, вероятно, так легко было монархистам-патриотам убедить себя в том, что опасный информационный «жук-древоточец», подгрызающий «имиджевые ножки» императорского трона, еще и «немецкий шпион».
Но всё же остаётся, как минимум, одна неувязка. Если для всех «истинных патриотов» и борцов за незыблемость монархии была так страшна газетная шумиха вокруг «распутного старца», - почему же тогда на протяжении нескольких лет подряд правые газетчики, наперегонки с либералами, вовсю «пиарили» скандальную распутинскую тему? И почему в этой газетной гонке правые порой даже «вырывались вперед»? Например, крупнейшая в стране консервативная газета – «Новое время» опубликовала нашумевшее интервью с Распутиным, в котором тот признался, что ходит в баню вместе с женщинами.
Более того. Первыми, кто решил «вынести сор из избы» и обрушить на голову Григория Распутина ушат публицистических помоев, стали отнюдь не радикальные либералы из «Речи» или «Русского слова», а ультра-монархисты из «Московских Ведомостей»!
Именно в этой черносотенной газете весной 1910 года появился первый антираспутинский цикл материалов православного миссионера Михаила Новоселова. Именно там впервые была обнародована «неблагозвучная» фамилия таинственного «братца Григория» – «Распутин». Именно Новоселов первым среди журналистов прижёг Распутина убийственными для той эпохи стигмами («хлыст и эротоман») и отозвался о «старце» уничижительно: «этого-то проходимца в поддевке и брюках навыпуск, считают духовным руководителем». Причем все эти негативные оценки, в дальнейшем закрепившиеся за ним намертво, были абсолютно голословными.
Именно с этого момента и стартовала та газетная охота на «старца», которая стала подрывать авторитет императора и в итоге превратила Распутина в «страшного червя», точащего имперский «ствол».
Одним словом, монархисты сами превратили «распутного старца» в героя скандальной газетной хроники. Неужели все они коллективно лишились разума и не ведали, что творили?
Нет, дело было не в этом. Просто когда о «братце Григории» (ещё не называя его по фамилии) начали писать либеральные СМИ, упоминая также о покровительствующих Григорию «папаше и мамаше» (в которых легко угадывались царь и царица), - чероносотенцы вышли из равновесия.
Их негодование и паника многократно усиливались тем, что тема «братца Григория» всплыла не «сама собой», а в связи с грандиозным конфликтом, который разгорелся внутри монархического лагеря.
Царицынский черносотенный монах Илиодор при поддержке саратовского епископа Гермогена выступил с критикой саратовского губернатора Татищева, а заодно и премьер-министра Столыпина. Премьер в ответ приказал Св. Синоду «убрать» Илиодора из Цариыцна в Минск. Но «русский Савонарола» (как порой называли Илиодора) обратился за поддержкой к Распутину. Тот пожаловался «папаше и мамаше» - и в итоге решение Синода было пересмотрено. Илиодор остался в Царицыне.
Столичные черносотенцы в рясах восприняли это как пощечину себе и всей православной иерархии. Пощёчина эта была тем звончей и обидней, что не кто иной, как лидер столичных крайне правых церковников – ректор СПб Духовной Академии архимандрит Феофан в ноябре 1905 года «пролоббировал» аудиенцию «божьего человека Григория из Тобольской губернии» у Николая II. Тогда крайне правые столичные церковники рассчитывали сделать из Распутина «ручного придворного медиума». Но «старец» довольно быстро вышел из повиновения и начал «свою игру»
В конце концов, итоге архимандрит Феофан и редактор «Московских Ведомостей» Лев Тихомиров решили воззвать к монархической общественности и через неё «надавить на царя», чтобы заставить его немедленно отстранить от себя «хлыста и эротомана» и предотвратить превращение «старца» в либеральную информационную дубину, крушающую авторитет и церкви, и самодержавия.
Всё вышло, однако, ровно наоборот. Николай и Александра «нажим» на себя с возмущением отвергли. Зато либералы радостно подхватили сенсацию, и скандальный распутинский сюжет пошёл порхать по газетным страницам, стремительно превращая реального человека – в демонический оппозиционный миф, превращающий всех – начиная от левых радикалов и кончая ультрамонархистами – в яростных критиков царя и тем самым разрушающий самодержавную государственность.
«С газетных столбцов, - описывал этот процесс всеобщего информационного самовозбуждения Владимир Ковковцов, - эти сведения [о близости Распутина ко Двору] постепенно перешли в Государственную Думу, где сначала пошли пересуды в "кулуарах", в свою очередь питавшие этими слухами и намеками думских хроникеров, и затем перешли и на думскую трибуну». А оттуда, как нетрудно понять, они вновь попадали на страницы газет и т.д.
Одним словом, и Распутина, и всю дореволюционную Россию убила, в конечном счете, не злая воля конкретных лиц, не «глупая полтика Николая» и даже не неудачная война. Убийцей оказалась свобода слова, абсолютно несовместимая с 500-летней самодержавной империей.
За сто с лишним лет до того об этом прекрасно написал Михаил Сперанский:
«Правление деспотическое может быть не только сильно, но по местным положениям необходимо. Оно может быть благотворно, судя по свойству лиц, в нем предержащих. Но никогда не может и не должно оно терпеть общего мнения, если не желает ослабить собственных начал своих... Государи, кои желали быть деспотами и вместе дозволяли или терпели свободу мысли их подданным, ввергали государства в бедствия, вводили себя в беспрерывные противоречия и нередко кончали жестокостями»
Правда, это не помешало самому Сперанскому вскоре предложить Александру I развернутый конституционный проект. Правда, этот проект так и остался не реализованным. Правда, это уже совсем другая история. А впрочем, всё та же.
