Истории

Макиавелли в Приюте комедианта: пир во время чумы

Премьера «Мандрагоры» по пьесе Никколо Макиавелли состоится, в пятницу, 28 октября 2016 года, в театре Приют комедианта. Корреспондент MR7.ru пообщался с главным режиссером постановки Искандэром Сакаевым. Разговор получился не только о спектакле, но еще о сегодняшнем времени, Новом средневековье и реакции Сакаева на выступление Константина Райкина.

 Почему вы именно сейчас обратили внимание на «Мандрагору» Макиавелли и решили ее поставить?

 Вообще «Мандрагора» — это одна из тех пьес, к которым периодически театр возвращается. И это возвращение часто сложно объяснить. Можно, конечно сказать, что эта пьеса легка в постановке — в ней мало действующих лиц, она, на первый взгляд не нагружена, очень уж глубокой философией. Однако однозначно утверждать так нельзя. Каждый текст Макиавелли несет следы его основной идеи — что, мол, все средства хороши для достижения цели. Только здесь она воплощена еще и драматургически, через конфликты персонажей. Это вполне актуальный тезис.

 В каком смысле?

 По сути, сейчас чтобы чего-то достигнуть, подчас необходимо прибегать к моральному сговору с самим собой, совершать некоторое насилие над своей природой и моральными установками. Для того чтобы был какой-то результат. Так и здесь. Собственно «Мандрагора» — это очень циничная история. Как и все тексты Макиавелли. Они аморальны с точки зрения правильных ценностей. Но тем не менее его «Государь» — это настольная книга многих руководителей, некоторых я даже лично знаю.

 То есть, зритель, который придет на ваш спектакль, узнает в персонажах Макиавелли если не себя, то знакомых или начальника?

 Конечно! Несмотря на то что, при постановке мы старались придерживаться стилизации под эпоху (Макиавелли. — Прим. ред.), играли с эстетическими формами театра того времени, но все равно действие связано с тем, что происходит с нами — здесь и сейчас. Конечно, надо помнить, что театр — это не «зеркало», театр — это «увеличительное стекло». А увеличительное стекло дает некий гипертрофированный эффект. Классическая трактовка этой пьесы заключается в том, что главный герой, да и все, кроме антагониста, молодцы. Однако у нас в постановке хороших нет. Все плохие и все в результате будут наказаны за свою безнравственность.

 Ваша постановка — не единственная, которая будет идти в Петербурге. Ранее свое видение «Мандрагоры» представил Театр «Буфф». Вы знакомились с этим спектаклем?

 Вы знаете, нет. Честно говоря, даже не знал, что в Петербурге есть такой спектакль. Знал только про антрепризные проекты. Они не удивительны — как я раньше говорил, пьеса удобна в постановке именно с коммерческой точки зрения.

 Как складывалась работа над постановкой?

 Когда мы начали работать над пьесой, мы поняли, что тут нужна особая техника. На одном жизнеподобии тут не прокатишь. Тем более что мы взяли особенный перевод — перевод Островского. Его вообще редко ставят. Он достаточно корявый, неотредактированный самим Островским. Но этот текст оказался для нас очень хорошим материалом. Он не имеет статуса каноничного, поэтому мы были вольны совершать с ним какие-то манипуляции. При этом самым трудным было добиться легкости. У нас ведь почти пустая сцена. Только шесть колонн да тряпочки висят по стенам. И в результате в спектакле работает именно тело актера, его энергия. Необходимо использовать приемы театра масок, только без самих масок.

Искандэр Сакаев

 Вы говорили не только о «Мандрагоре», но и о других произведениях Макиавелли. Если я правильно понял, при подготовке к спектаклю вы работали с большим кругом текстов?

 Стояла задача понять: как и для чего писался текст [пьесы], в каком времени и в каком стиле. Это было очень важно. Когда я начал работать над пьесой, я перелопатил довольно большой объем текстов. Мы читали разные тексты Макиавелли. Актерам было дано задание выбрать цитаты [из его произведений], которые бы соотносились в их восприятии с их персонажами. Такие фрагменты, которые они видели бы именно в устах своего персонажа. Дело в том, что в пьесе есть монологи такие длинные и пространные и не всегда нужные, потому что они объясняют то, что уже произошло. И мы эти длинные монологи где-то купировали, а где-то просто вставляли другие цитаты из Макиавелли, которые точно отражают суть персонажа. Мы брали для этого «Государя» и некоторые поэтические опусы [философа]. Вообще мне кажется, что этот мир, мир Флоренции эпохи Возрождения, сегодня очень оправдан.

 Почему?

 Ну, говорят же, что сегодня на дворе новое средневековье. Но когда-то это новое средневековье должно перейти в новое Возрождение. И вот эта пьеса, «Мандрагора», написана на грани в переходный момент. Вот и сейчас какая-то у нас зыбкая, переходная эпоха. Может быть, это наступление нового Ренессанса.

 В чем вы видите новое средневековье?

 Ну, в том, что какие-то ценностные ориентиры, идеалы, они были дискредитированы. Произошло это уже в XIX веке. XX век их окончательно разрушил. XXI век подходит к тому, что нужно создавать какие-то новые [ценности], потому что прежние уже не работают. В них просто никто не верит. Какие это новые ценности — это вопрос.

 С каким чувством должен выйти зритель после премьеры, чтобы вы остались довольны?

 Как минимум чтобы он захотел прочитать «Мандрагору». Хотелось бы, конечно, чтобы некоторые выводы для себя люди сделали, однако не ставилось задачи провести здесь очень глубокую философию, потому что этой философии нет и в самом творчестве Макиавелли. Его философия цинична, это практическая философия прямого действия. Даже нельзя сказать, что это плохо — для своего времени это было большое достижение. Другое дело, что не факт, что он вообще писал это все серьезно, может, он откровенно глумился над теми людьми, кто воспринимал это все всерьез. Надо сказать, что именно в нашей постановке мы постарались сделать нечто большее, чем просто кого-то спародировать или покривляться. Хотя одно не отменяет другого. Можно говорить о каких-то серьезных вещах, но игривым языком. Мы пытались поиграть со зрителем, увлечь. Ведь Петербург — город очень партикулярный. Здесь театральному зрителю не хватает праздника. Впрочем, город не очень праздничный и не располагает к празднеству. Поэтому хотя мы пытались сделать карнавал, но у нас получился немного страшный карнавал. Пир во время чумы.

 Не могу не задать один вопрос. Сейчас в театральном сообществе активно обсуждается речь Константина Райкина. Как вы относитесь к сказанному Константином Аркадьевичем, к шумихе вокруг речи и не думаете ли вы, что теперь многие спектакли, поднимающие какие-то моральные вопросы, будут рассматриваться сквозь призму данной ситуации?

 Если говорить о личности Константина Аркадьевича — то это великий уникальный актер. Я бы вообще хотел бы, чтобы он посмотрел наш спектакль, и чтобы ему понравилось. Хотя не факт, что это так произошло бы. Если говорить о речи, то ничего такого криминального или оскорбительного для людей, ходящих в театр, связанных с театром, связанных с государственной службой, я не увидел. Там и задачи такой не стояло. Некий выплеск эмоциональный. Сказано, в общем, вслух то, что большинство думает. Просто кто-то формулирует хуже, кто-то боится сказать. А обсуждение такое активное идет в блогосфере в Facebook. Я там сам пару раз заспорил, причем с людьми, которых я уважаю, но у них другой взгляд. Кто знает, может быть, они более информированы относительно каких-то мотивов. Мне сложно судить. По тексту и по тому, что сказано, я увидел человека, который искренне болеет и искренне хочет отстоять свою позицию. А если говорить о моем страхе, о том, что это как-то должно отразиться, то у нас тут никаких лозунгов нет. Тезисов мы со сцены не бросаем. Если глумимся, то в этой постановке — больше над самими собой, над природой театра и человеческих отношений. Я вообще не считаю, что театр должен быть трибуной или кафедрой. Это разные сферы человеческой деятельности. В театре надо играть — это все же игра. Это иллюзия, это все придумано — тем театр и хорош.

share
print