Истории

Как не забыть

Сегодня в ленинградских-петербургских семьях вспоминают блокаду.

Перед этими памятными днями — 18 и 27 января — я хотела написать о каких-то простых, но важных вещах, про которые далеко не все современные горожане знают: что хлеб в блокаду по карточкам не выдавался, а покупался в магазинах, а зарплату бывало, что задерживали, у людей денег иногда не было, что «за квартиру» надо было платить квартплату, и что квитанции-«жировки», как их тогда называли, лучше было сохранять, потому что потом они могли служить доказательством того, что человек прожил здесь в блокаду, был эвакуирован и обладает правом на жилплощадь. Потому что случалось — возвращавшиеся заставали в комнатах чужих людей и, если были потеряны эвакуационные документы или домовые книги, то по «жировкам» в суде можно было добиться справедливости и вернуть себе право жить в комнате снова. Эта история, кстати, описана у Бориса Алмазова - как его семья из эвакуации возвращалась. Еще надо было, если заболел и работаешь, идти и оформлять больничный лист, чтобы не поставили прогул. После одной из наших публикаций читательница решила подарить будущему Музею блокады копии блокадных больничных листов, которые хранятся в семье. И про то, что эвакуироваться надо было по документам — эвакуационным удостоверениям, что ключи и карточки надо было сдавать. Я хотела написать о той блокадной повседневности, которую представить невозможно: как идти в поликлинику и вызывать врача, который через несколько дней, может, придет. Как, если денег нет, выкупить хлеб… Невозможно представить даже эту жизнь в нечеловеческих условиях.

Платье апельсинового цвета

Эвакуационные документы своей семьи мне обещала показать биолог Татьяна Константиновна Долинина. Я пришла к ней в гости. Она сидела за старинным письменным столом деда — филолога Григория Гуковского. Про этот стол писал Гуковский из эвакуации, прося сходить на Васильевский остров, в квартиру, и сохранить, своим друзьям — Ольге Берггольц и Георгию Макогоненко — одному из любимых учеников. Они сохранили. На месте маленького домика, где жил Гуковский с семьей, теперь стандартная пятиэтажка брежневских времен. Но на ней укреплена табличка «Последнего адреса» — из домика на Васильевском вернувшегося из эвакуации ученого забрали во время «Ленинградского дела». Он не вернулся больше, умер в Лефортовской тюрьме, куда его этапировали из Ленинграда.

Татьяна Константиновна, когда я пришла, заносила в компьютер страницу за страницей воспоминания своей тети по отцовской линии — доктора филологических наук востоковеда Анны Аркадьевны Долининой, в блокаду — юной Аси. Анна Аркадьевна писала воспоминания 19 лет — с 1998 года. Умерла в апреле 2017-го. Книга воспоминаний, в которую вошли далеко не только блокада и эвакуация, надеюсь, будет подготовлена и увидит свет. А пока Татьяна Константиновна разрешила прочесть ту часть, которая касается блокады и эвакуации.

О том, как мама Аси Вера Ивановна, детский врач, увидев, что сын-подросток Котя (будущий отец Татьяны Константиновны) от голода грызет полено, на саночках повезла его в больницу на Волковку с Петроградской. Ася, студентка университета, германского отделения, в блокаду работала в больнице тоже. О том, как эвакуировались в двадцатиградусный мороз с Финляндского вокзала, светило солнце и от деревянных настилов на платформах, где сидели люди, валил пар — 19 марта 1942 года — с «рейсовыми» карточками, которые получили в обмен на сданные обычные. Как до Борисовой Гривы ехали сутки в дачных вагончиках. Как в открытых машинах ехали через Ладогу до Кобоны, а навстречу шли машины, груженые продуктами, и это вселило в 19-летнюю Асю радость. В Кобоне по эвакосвидетельству дали поесть, стали сажать в эшелон, в теплушки — большая семья попала в тринадцатый вагон, в который оказалось чуть меньше желающих. Двухэтажные нары по обе стены вагона, в середине теплушки — железная печка. Однажды Ася на стоянке, выйдя за водой, случайно утопила в колодце чужой кувшин. Пришлось отдать кастрюльку из своего скарба.

В дороге из Ленинграда взяли с собой, что могли унести, понимая, что придется в дороге продавать или менять на продукты. Ася вспоминает, что среди «обменных» вещей было ее апельсинового цвета креп-жоржетовое платье, которое вообще-то девушка не очень любила. Но в какой-то деревне «его как увидела какая-то девчонка, так и обмерла от восторга, и упросила свою маму обменять его, уже не помню, на что».

анна аркадьевна

На фото из семейного архива - Анна Аркадьевна Долинина

Чуть не умерла

Ася чуть не погибла в этом поезде. Эшелон приходил ночью на пункты питания, организованные в пути. Надо было выходить, идти по путям во тьме. Слабая Ася запнулась, упала, дистрофичным коленом ударилась о рельс. Это оказалось фатальным. Ходить она не могла. Лежала в теплушке. Мучение было с туалетом: все вылезали во время стоянок, расходились кто куда, даже не особо стесняясь, но все же как-то поодаль… А ей приходилось пользоваться горшком младшего братишки. Они ехали 22 дня. Для Аси дорога слилась в бесконечную серую ленту: «Наши-то выходили на станциях, что-то видели, была какая-то жизнь, а мне с каждым днем становилось все хуже, я страшно исхудала, под конец пути уже есть не хотелось, а это начало конца дистрофика. Последние дни дороги были мучительны: от худобы лежать было очень больно, а когда поезд приходил в движение и вагон трясло — так ужасно, что хотелось: только бы он не ехал, только бы остановился, покоя, покоя. Колеса стучат: „Ты умрешь, ты умрешь, ты умрешь“. И равнодушно в ответ: „Пусть умру, пусть умру, пусть умру“. Я была уже как бы за чертой и смотрела на жизнь со стороны — как князь Андрей в „Войне и мире“. Я думала: маму жалко. Нас было четверо, Юры нет, меня не будет, с Алешей неизвестно, что будет, вдруг останется один Котя? — но думала как-то отстраненно, отчужденно, без эмоций. Наверное, если б проехали еще день-два — меня бы и не было.


Но 11 апреля мы прибыли в Ессентуки. Выйти сама я не могла, меня вынесли и положили прямо на землю, на пробиваюшуюся травку, которая так замечательно пахла свежестью, что мне расхотелось умирать, я подумала: стоило ли ехать три недели, так мучиться, чтобы, приехав, умереть? Нет! Я уже не хочу!».

Эвакуированных встречал врач. Увидел Асю, закричал: «Камфару!» Руки медсестры затряслись, когда она увидела девушку, шприц выпал на землю, медсестра подхватила его и всадила под кожу.

Семью ждало впереди еще одно испытание, о котором они даже не могли и подумать в апрельский день в Ессентуках. Летнее наступление фашистов на Кавказ в сорок втором. Надо было уходить. Семья шла пешком сто двадцать километров до Нальчика… Асина эвакуация завершилась в Ташкенте, там она увлеклась арабским языком. И, уже вернувшись в Ленинград, восстановившись в университете, занялась восточными языками, стала ученицей великого Игнатия Крачковского, одного из основателей школы советской арабистики… Так Ташкент, можно сказать, определил профессиональную судьбу Анны Аркадьевны.

Список погибших

Сегодня во многих петербургских семьях вспоминают блокаду. Мои родители, которых уже нет, воевали на других фронтах и в Ленинград приехали после войны. Один раз в детстве мне показали комнату в доме на Среднем проспекте Васильевского, в которой они жили после войны, узкую, с одним окном. Я до сих пор думаю, что было там, кто там жил и умер в блокаду.

Минувшей осенью 8 сентября — в День начала Ленинградской Блокады петербуржец Юрий Вульф уже второй раз организовал в своем дворе на Конной, 10 чтение имен погибших в блокаду жителей дома, к этой дате издал книгу «Конная, 10. Память и имя». И вот теперь уже Вульф добился, что проект движется дальше — имена погибших в блокаду появятся на брандмауэре дома на Конной, 10 в 2018 году. Историк Лев Лурье написал, что вспомнить погибших поименно в каждом старом ленинградском доме — реально: «В Интернете есть списки погибших, они сортируются по домам. Надо выбрать умерших по каждому дому старой застройки, напечатать список на принтере, развесить на дверях в парадных. Попросить людей собраться вечером 8 сентября. Раздать каждому часть списка жертв. И прочесть его. Этого достаточно — давайте, как мечтала Ольга Берггольц, сделаем так, чтобы никто не был забыт, в крайнем случае — не все».

share
print