Воспоминаниями о жизни во время войны поделился народный артист России Сергей Новожилов — представитель редкой, сегодня почти исчезнувшей с эстрады профессии чтеца.
В декабре прошлого года Сергей Анатольевич отметил свое 80-летие, но, несмотря на возраст, остается артистом «Петербург-Концерта». А начиналась его творческая биография с первых публичных выступлений перед бойцами действующей армии в годы войны. В преддверии Дня Победы Сергей Анатольевич поделился своими воспоминаниями с корреспондентом MR7.ru.
— Когда началась война, Вам было всего 3,5 года. Трудно, наверное, говорить о каких-то ярких воспоминаниях, и, тем не менее, с чем связано для Вас начало Великой Отечественной?
— Мы с мамой и бабушкой жили в Харькове. Мама была танцовщицей. С эстрадной бригадой она стала работать в сборной программе сразу, как только началась война. Однако очень быстро стало понятно, что немцы «поперли». Мы бежали с бригадой артистов на Восток. Дошли только до Воронежской области. А дальше оккупация, были итальянцы, были немцы. Бригада распалась, и мы остались сами по себе: я, мама и бабушка.
Помню, Богучар — городок в Воронежской области. Помню Валуйки. Как бомбили станцию Лиски. Я видел, как красноармейцы бежали из госпиталя, который никто не эвакуировал, раздетые, в одном белье. Прямо, как в фильмах: друг друга поддерживая и пытаясь отстреливаться. А немецкие самолеты на бреющем полете расстреливали их (мы все это видели из окна). И я очень хорошо помню военного, который с трехлинейкой стоял на коленях и пытался сбить самолет.
Страшная зима была 1941−1942 года, в какой-то избе мы ее переживали. И тогда почему-то было настоящее нашествие крыс и мышей. И как потом, уже летом, мы втроем идем по ночной степи с чемоданом.
— Это как раз была полоса наступления немцев на Сталинград?
— Да. С лета 1942 года мы уже точно были под оккупацией под итальянцами. Их военные отличались от немцев. Они были в шароварах, у всех своеобразные пилотки.
— Что за люди были итальянцы, немцы, как относились к вам?
— По-разному! Запомнился Микаэло, булочник — итальянский военный, который подкармливал детей булочками. А мы ведь тогда были голодными, лягушек таскали, чтобы с голоду не умереть! Помню, немецкий офицер занимал избу, а моя бабушка горничной у него служила. И за счет этого мы тогда выжили.
А однажды я катался на санках и сильно разбил себе бровь. И меня сразу повели в немецкий медпункт. Их хирург меня зашивал. А я до этого видел огромные плакаты Кукрыниксов, где фашисты были нарисованы с когтями и хвостами. И вот я спрашиваю у мамы: «А это и есть немцы? А где же у них хвосты?!» И мама (а она хорошо знала немецкий) перевела им мои слова. Они хохотали. Так что запомнилось и хорошее отношение вот этих медиков.
— Но летом 43-го вы уже вернулись в освобожденный Харьков…
— В августе того года мама уже работала библиотекарем в воинской части 3-го украинского фронта. И вот уже там я начал выходить в самодеятельности и читать стихи. Был такой «Блокнот агитатора». И в армии я читал из него стихотворение «Боевая родная семья» Аркадия Чернышева. Листочек этот до сих пор у меня в архиве:
«На висках твоих ласковый иней, голова серебрится моя.
Узнаю нашу молодость в сыне. Боевая родная семья
Честь страны от врагов защищая, буду партии верен родной,
Как подруга моя боевая, как наш сын — командир боевой».
Мне шел шестой год… И еще я играл в сценке: я изображал маленького солдата, а большой профессиональный борец — фашиста. Мы с ним долго «боролись», и тут выбегал режиссер, бил немца колотушкой по голове. Он падал, а я забирался к нему на живот и кричал: «Я победил!»
— А как Вы оказались в действующей армии в 1944-м?
— Мой отец, Анатолий Шаг-Новожилов, еще до войны стал ведущим цирковым артистом. Начав в Ленинградском цирке как акробат под псевдонимом Шаг, он прошел потом все жанры, был и жонглером, и комиком. А однажды ему пришлось спасать программу в провинциальном цирке: отец запомнил трюки отказавшегося от работы фокусника, а потом стал придумывать свои собственные. Так он стал иллюзионистом.
Когда началась война, он работал в Крыму. Поэтому призывался из Ялты в 51-ю армию. Начинал войну рядовым — вторым номером пулеметного расчета. Прошел Сиваш, Перекоп, оставление Севастополя. Потом Сталинград…
И вот летом 1944-го он возвращался на службу после ранения. Эшелоны шли через наш Харьков. С мамой у него были напряженные отношения, они давно не жили вместе. Помню, как я пришел домой, а бабушка мне говорит: «Это твой папа». Он уже был старшим лейтенантом, был инструктором культмассовой работы 51-й армии. Писал стихи, показывал фокусы, организовал джаз-банд.
«Собирайся, я тебя забираю. Тебе будет лучше в армии!» Не знаю, как он сумел убедить маму с бабушкой отпустить меня. Наверное, говорил, что война идет к завершению, сын будет не на передовой, а во втором эшелоне, без боев, обстрелов и бомбежек. На деле все, конечно, оказалось не так…
— Ребенка официально зачислили в действующие войска?
— Я был официально поставлен на довольствие приказом командующего армией, тогда генерал-лейтенанта, Якова Григорьевича Крейзера. Получал солдатский паек. И иногда даже шоколад: немецкий трофейный или американский, приходивший по ленд-лизу.
— Что же делал на фронте семилетний Сережа Новожилов?
Читал стихи! Читал про тетю Машу, которая уложила из берданки восемь фрицев, Симонова «Если дорог тебе твой дом» и «Сын артиллериста». Читал «Теркина»:
«Нет, ребята, я не гордый.
Не загадывая вдаль,
Так скажу: зачем мне орден?
Я согласен на медаль».
Я помню свою аудиторию. Какие-то зальчики, солдаты сидят вокруг и слушают меня. Они приходили с передовой. Это была передышка для них: кино, концерты… С грузовика и на полянке тоже приходилось выступать. Я помню их хохот, радость, положительную реакцию на мои выступления. И совершенно точно, не было тогда у меня желания «блеснуть», вроде как «дайте, я покажусь». Было желание поделиться тем, что знаю. Наверное, уже тогда для меня стало самым важным видеть глаза тех, кто меня слушает. И то, что твоя интонация не может быть фальшивой, когда читаешь стихи.
— Вы оговорились, что пребывание в тылу не было столь уж гладким…
В действующей армии я был девять месяцев. Бомбили иногда так, что охватывал ужас! Летели целые армады немецких самолетов. Было непонятно, откуда у них столько сил в конце войны?! Хорошо помню, как бежали прятаться от бомбежек. Однажды меня задело осколком по руке в каком-то дырявом сарае. А самое страшное было, когда немецкие автоматчики неожиданно зашли в тыл, и мы должны были вырваться из окружения. Очень смутно помню, как отец прикрывал меня своим телом в кузове полуторки. Была ночь, свистели пули. И еще из воспоминаний. Входим в какой-то литовский городок. Яркое солнце, сверкает снег и… пылают все дома. Огромный пожар!
— Смерть, кровь, пожары — все это происходило на Ваших глазах!
— Наверное, в детстве все быстрее забывалось, было не таким ярким… Но однажды со мной, вполне взрослым человеком, произошел такой случай. В семидесятые я уже жил и работал в Ленинграде. Моя первая квартира в Купчине была на первом этаже. И когда я спал, хулиганы бросили булыжник в соседнее окно. Звон был такой, что я мгновенно проснулся с мыслью, что я на фронте, бомбят и надо бежать в траншею прятаться!
С другой стороны, помню, что я ни разу не заболел на фронте. Помню, как в офицерских хромовых сапожках, сшитых специально на меня, я топал по застывшим ручьям, полным щук! Помню литовскую девочку, с которой быстро нашел общий язык. И тогда же я впервые, в декабре 1944 года, увидел «Серенаду солнечной долины» и навсегда полюбил джаз. Для меня это просто была жизнь!
- Вы были в оккупации, были на фронте, видели все ужасы войны. Но в то же время оговорились, что среди оккупантов были разные люди. Как сегодня Вы относитесь к ним, к немецкому народу?
— Знаете, для меня, несмотря ни на что, немцы остались врагами. Конечно, сегодня они чувствуют свою вину, и в моей памяти остались и те, кто относился к нам по-человечески. Но для меня все ужасы войны творили все-таки не «фашисты», а в целом немецкая нация. И тут ничего уже не поделаешь.
