Анатолий Белкин: «Искусству не нужно помогать, главное – не мешать»

- Каким стал для вас 2014 год?

- Год ничего, если не брать общее ухудшение климата в этой стране. Мы выпустили книгу «Великие и мелкие», которую делали два года — преодолели эту марафонскую дистанцию (книга посвящена взаимоотношениям знаменитых исторических деятелей с … насекомыми. – «МР»). Книга, которая вышла тиражом 32 экземпляра, сделана от начала до конца вручную, в сложнейшей, старомодной технике – литографии. Без печатника такую книгу было не сделать, а печатников осталось полтора человека на весь город. Я хотел сначала выбрать технику попроще, но, слава Богу, Тимофей Марков, издатель, склонил меня к классической литографии.

Фото из книги «Великие и мелкие», предоставлено организаторами выставки этой книги в Новом музее.

- Чем вас порадовал год?

- Во-первых, год прошел без потерь – слава Богу, никого не проводили в последний путь, как это теперь достаточно часто, к сожалению, бывает. Во-вторых, радует, что в этом городе продолжается интересная художественная жизнь. Казалось бы, жизнь должна бурлить в галереях, а у нас впереди всех — два мастодонта, два крупнейших национальных музея – Эрмитаж и Русский музей. Эрмитаж продолжает усилия по «не-прекращению» культурных связей: была «Манифеста», сейчас открылась выставка Фрэнсиса Бэкона, впервые в эту страну привезли дадаизм. Недавно была неделя русских торгов в Лондоне. Сегодня русское искусство заняло Лондон, завтра будет французское, китайское – это нормальная жизнь. Искусству не нужно особо помогать, главное – не мешать.

- Появилась ли у вас «надежда года»?

- Вообще я редко что-то показываю (я не из тех художников, кто участвует в каждой выставке), но я обещаю: если все будет хорошо, следующей осенью я опять вас удивлю. Будет совсем другой проект - очень странный.

- Много ли времени в 2014 году было потрачено зря?

- Ну, время всегда упущено. Я же бездельник, поэтому мне всегда кажется — что? куда? как? почему год так быстро пролетел?... А сейчас, перед Новым годом, дни начинают просто мелькать. Кстати, странно: уже декабрь, все города Европы сверкают фонариками, елочками, витринами, — у нас ничего нет. Воткнули елки какие-то, но город по-прежнему серый — нет ощущения наступающего праздника. А с другой стороны, чувствуется в воздухе такая предновогодняя нервозность, люди торопятся: все успеть, купить, увидеться, доделать дела... Очень приятная суета.

- Какие новые места на карте Петербурга вы можете отметить?

- Например, на бывшем пивном заводе «Степан Разин», где до сих пор пахнет пивным солодом, появился очень красивый выставочный зал Rizzordi. Меня продолжает радовать развитие Васильевского острова: в последние годы он стал просто культурным центром с двумя чудесными музеями: «Эрартой» и «Новым музеем». Мне нравятся и «Ткачи» на «Обводном канале». Это культурный процесс, который происходит во всем мире: фабрики и заводы, которые оказались в центре города, передаются под кластеры и становятся открытыми пространствами, связанными с молодостью, с цветом… Этот процесс вроде бы пошел и у нас, но сейчас остановился (впрочем, сейчас не только это остановилось).

- Как вы думаете, есть ли опасность, что давление на искусство усилится?

- Мало того, что уже введена цензура, она присутствует еще и в виде внутреннего состояния – самоцензуры. Это ужас, когда крупнейшие мировые художники – например, братья Чепмены - говорят: в эту страну мы больше не приедем! Художникам должно быть интересно приезжать.
Кто такие эти казаки, которые вдруг заинтересовались искусством? Место казаков  было на улицах, они со своими нагайками разгоняли рабочие демонстрации. На выставках передвижников висели картины пострашнее, чем у Чепменов, – например, «Отказ от исповеди» или «Крестный ход в Тульской губернии» Ильи Репина, где пьяные рожи идут и падают. До 1917 года Эрмитаж тоже был общедоступным музеем, но почему-то казаков там не было.

Фото: Сергей Ермохин

- Сорок лет назад состоялась знаменитая выставка художников-нонконформистов в ДК Газа. Как вы вспоминаете то время?

- Ну, во-первых, мы были молодыми, а молодость всегда вспоминаешь с каким-то восторгом, немного преувеличенным. Я помню ощущение мокрых ног (потому что в любую погоду на них были ботинки «Скороход»), очень вкусную горчицу в столовых (ее намазывали на хлеб и посыпали солью). Ну, и полную безнадегу: мы были уверены в том, что никому никогда не будем нужны. Что Прагу, Вену, не говоря уже о Лондоне и Париже, мы не увидим никогда, этого запаха не почувствуем. Абсолютная безнадега в то же время и помогала жить: когда знаешь, что ничего не изменится, работаешь легко и с удовольствием и делаешь то, что хочешь.

- Сегодня сложнее работать?

- Сейчас я вижу, что многие, даже очень хорошие, художники начинают повторять сами себя, используя один и тот же прием. Может, они пройдут через это. Но сегодня есть такой соблазн - есть идея выскочить. А тогда не было никакой идеи, только бы успеть до закрытия гастронома купить дешевое сухое вино.
Представьте себе: ни у кого не было мобильных телефонов. Тотальное большинство жило в коммуналках, где был один телефон на всех или его вообще не было. И как-то ведь договаривались, свидания назначали – иначе б дети не рождались. Вот как это происходило — мне теперь трудно представить. И не часто в кармане были две копейки, чтобы позвонить, но, правда, всегда можно было у прохожего стрельнуть, все делились.

- Как изменилась художественная жизнь?

- Тогда было всего два варианта: или ты «левый», или ты в Союзе художников. По обе стороны были и плохие, и хорошие художники. Но тогда и художников было меньше, нас, «левых», в Ленинграде было сорок с чем-то человек, мы все друг друга знали. И мы знали, что наши картины никогда не попадут ни в Русский музей, ни в Эрмитаж. В этом смысле все было тихо и спокойно. В 90-е годы мы стали частью мира, а сейчас опять сворачиваемся все больше и больше. Но мы уже знаем, что кроме такого деления – ты в Союзе, а ты не в Союзе – есть разная жизнь, художественная, музейная. И вообще, что художники объединяются не по признакам партийности, а по каким-то другим идеям.
Сейчас в мире меньше всего интересуются: русский ты художник, китайский, французский… Илья Кабаков - русский художник, но он – мировое имя. Олег Целков – он французский художник или русский? Сегодня вообще неважно, откуда ты, важно имя.

- Какие изменения вы замечаете в городе?

- Город был серый, грязный, весной пах корюшкой, потому что ее продавали на каждом углу — весь серебряный. Я помню, что лед был толще: мы по Неве ходили в школу при Академии художеств. Неву пересекали черные тропинки — это было очень красиво. В центре было больше зелени, которую сейчас уничтожили. Центр города был полон ужасных коммуналок, но у каждого окна был свой характер. Кто-то морковку хранил, кто-то — баночки разноцветные, у кого-то — занавесочки нарядные… А теперь все сплошь офисы. В выходные идешь по моему родному центру, а он как будто обезлюдел. В окнах — одинаковые лампы дневного света. Остался фасад, а жизнь за ним кончилась. Все становится каким-то однообразным: стоит выглянуть в окно, там – крыши, все одинаковые. И печных труб почти не осталось.

Большая Конюшенная, Невский... Сплошные «Чайные ложки» и «Бургеркинги». Раньше Невский — это был клуб. Как говорил Дмитрий Сергеевич Лихачев, «освещенная сторона Невского – почти топонимическое название». В любой вечер ты мог пройти по Невскому и узнать все новости: человек тридцать знакомых ты бы обязательно встретил. Из газет ничего нельзя было узнать, зато была живая газета – Невский, солнечная сторона. Теперь этого нет, конечно.

Фото: Сергей Ермохин

- Что вам нравится в сегодняшнем Петербурге?

- Раньше мы говорили: «Такого города нигде нет!», а проверить не могли, может, и есть. Теперь мы можем сравнить. Я много бывал в Риме, в Нью-Йорке, в других местах — такого города, как Петербург, действительно нигде нет. Огромного европейского города, построенного лучшими мировыми архитекторами по единому — леблоновскому — плану. А как это все расположено среди мощных струй воды — Невы, каналов. Даже коммунистам за 70 лет борьбы с этим городом не удалось его разрушить.

- Должна ли проникать в петербургский центр современная архитектура?

- В Петербург – конечно, должна, но все-таки не в центр. Хотя тут можно и поспорить. Мне самому ужасно нравится, когда идешь по Нью-Йорку и когда рядом с фантастическим небоскребом, о который можно порезаться, стоит маленький домик XIX века, изумительно сохраненный. Сложность в том, что, когда там все решает закон, здесь все решают деньги.

- Как, по вашим наблюдениям, изменились горожане?

- Во-первых, женщин перестали пропускать. Теперь у женщин глаза на лоб лезут, если перед ними дверь придерживашь. Мало хороших пожилых лиц осталось, куда-то они все делись. Центр города еще держится, а дальше чем на два километра от Невского я и не отхожу. Мне там нечего делать.

- Какой город сегодня комфортнее для жизни, Петербург или Москва?

- В Москве всего больше. Прожив всю жизнь здесь, я очень люблю Москву. Я думаю, обстановка в мегаполисах зависит не от города, а от страны. Важно, что и в Москве, и в Петербурге много людей, которые каждый день подкидывают дровишки в костер под названием искусство.

- Говорят, что интересные люди из Петербурга все чаще уезжают в Москву.

- Да люди вообще уезжают, и из Москвы уезжают. Идет новая волна эмиграции: ведь с 1990 года уехало два миллиона человек. Конечно, страна менялась за эти годы, а сейчас вообще пришла какая-то другая эпоха. Но по-прежнему молодые талантливые люди не очень понимают, что им дальше здесь делать. Это здесь, а что уж говорить о каких-то провинциальных городках.